|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Голубизна . |
|
|
В ту сессию что-то слишком увлекся курсовой работой, забыв, что существуют еще и другие предметы. Надеялся на авось. Почти со всеми зачетами дела у меня шли более или менее нормально. А с одним никак не мог сдвинуться с мертвой точки, как среди ровного поля наткнулся на незаметный в траве крепко вбитый в землю кол. И ни туда, ни сюда. Такое у меня даже сомнение возникло: а изучал ли я вообще эти каракули в течение целого семестра. Предмет-то сам по себе интересный - палеография называется (paleos - древний, grafo - писать). Помню, как на первом семинаре нам раздали листки бумаги стандартного формата, испещренные буквами, вроде бы составляющими слова. Смотришь на этот лист и пытаешься хотя бы одну букву узнать, так нет, ни одной не найти! Стиль такого письма называется "скоропись", а существовал он в нашей стране в семнадцатом веке. Существовало три, а то и пять способов написания каждой буквы, и все не так, как мы сегодня пишем. В середине семестра я стал узнавать отдельные буквы. Как сейчас помню, сидим мы с Яковлевым над одним листочком, глаза и голову ломаем, где-то в метре от нас впереди преподавательница вместе с Ирой Гавриловой над листочком склонились, Гаврилова тужится, пытаясь разобрать текст, и понемногу вперед продвигается, медленно, но упорно. А мы с Яковлевым за знакомую букву зацепились, которая на заглавную "Г", от руки написанную, очень смахивает. Да и следующую букву "а", написанную одним из шести способов разобрали, и следующую "в" тоже. Вдруг меня осенило, понял я, что это распространенное тогда мужское имя написано, и воскликнул от радости во весь голос: "Гаврила!" Ира Гаврилова голову от листа подняла и растерянно спрашивает меня: "Чего тебе?" В тот раз мы вдвоем аж два слова на листе расшифровать смогли. Примерно с таким результатом я пришел к конце семестра. Скоро зачет, а для меня этот лист с текстом на русском - все равно, что китайская грамота, ничего не понимаю. Только тогда начал я усиленно заниматься этим предметом и за две недели до окончания занятий научился прочитывать весь лист от начала до конца, запинаясь лишь в отдельных местах. Упомянутая мной выше Ира Гаврилова научилась этому месяца на два раньше и сдала зачет досрочно. Кстати, я при сем присутствовал. Дали ей новый листок, который она до того еще не видела, Ира его довольно бойко начала читать, читает эдак, читает, вдруг запнулась на фразе "Бл:" и замолчала. А преподавательница ей и говорит: "Да, Ира, это то самое слово, которое вы подумали; сейчас оно считается нецензурным, а в семнадцатом веке было вполне литературным и содержится во многих официальных бумагах того времени". Ира продолжила чтение со следующего слова. Теперь представьте себе атмосферу, в которой я оказался: вокруг меня мои все товарищи уже свободно читают текст с листа, а я в то же время с трудом разыскиваю только отдельные слова. Есть повод для развития комплекса неполноценности. Нет-нет да подкрадется подленькая мыслишка: "Неужели же я такой дебил?" Отгоняешь ее, а она снова и снова налетает, как назойливая муха. Настроение от этого у меня становилось отвратительное, мрачное, подавленное. Как вспомнишь про зачет, так настроение на весь день испорчено. А ведь и забывать о предстоящем зачете нельзя, тем более, что сессия на носу. Это было, пожалуй, самое жуткое время за все годы учебы в университете. Пытка и только. Стал я переживать, в себе это переживание пережевывать. Беспокойство мной овладело. Сижу бывало на очередном семинаре по латыни, стараюсь вроде бы даже слушать, а самому ну просто невмоготу становится сидеть в бездействии. Надо что-то делать, надо предпринимать какие-то усилия. Встану, бывало, так посреди занятия, извинюсь и выйду в коридор. Один мой знакомый в подобной ситуации когда оказался, таблетки успокоительные начал глотать. Но я то - парень не из робкого десятка. "Э, нет, - думаю, - никаких таблеток, организм сам должен справиться: с простудой и с переживаниями; исключение можно сделать разве что для пулевого ранения". До сих пор в толк взять не могу, как я смог за оставшиеся две недели научиться читать такие замысловатые каракули. Просто ума не приложу. Так или иначе, но в один прекрасный день я пришел к преподавательнице и сдал эту треклятую палеографию. Взял в руки листок, посмотрел на него несколько минут и прочитал вслух. Слов никаких нехороших мне не попалось (вот досада!). Мир преобразился. Зачет в кармане, настроение великолепное, как воздушный шар, уносимый высоко в небо. И сам я стал легким, как воздушный шар. Не иду, а прямо-таки парю над землей. Все вокруг сразу приобрело цвет, настроение стало такое, что улыба на лице, будто приклеенная, не проходит никак. Я такой весь радостный-радостный спускаюсь со ступенек перед входом в университет, как слетаю. Скольжу, будто бы над землей. Иду себе в столь приподнятом состоянии, готовый весь мир возлюбить, и попадается мне по дороге один неизвестный парень. Идет мне наперерез, и вдруг, ни с того, ни с сего, ко мне обращается приветливым, дружелюбным тоном: - Привет! Как дела? - Спасибо, все хорошо, зачет вот сдал, - отвечаю. - Хочешь яблоко? - спрашивает и протягивает мне большое, желтоватое с большим красным полосчатым боком, красивое и ароматное такое: Естественный жест для человека того мира, каким казался мне весь окружающий, то есть вовсе не такой, мир. Яблоком с незнакомым прохожим поделиться - это ж так естественно. Без тени сомнения беру я у него этот плод, "Спасибо" ему говорю и, вроде, мы уже вместе идем к метро. А парень тот мне и говорит дальше: - Слушай, какая у тебя фигура, и кожа такая нежная: Ох, елки-моталки! У этого парня явно что-то не то с сексуальной ориентацией. Но я-то тут при чем? Черт! Яблоко уже надкусано, - знал бы заранее, чем все обернется: А парень все свою мысль развивает: - Я таких симпатичных, как ты, первый раз встречаю, ты такой веселый, радостный, искрящийся: Постепенно мы дошли до станции метро, от которой нас отделяла широкая полоса мостовой. Неудобство по поводу надкусанного мною яблока полностью прошло, улетучилось, впрочем, так же, как мое хорошее настроение. На светофоре для машин зажегся зеленый свет, моторы взревели, а я рванул поперек дороги изо всех сил, чтобы железный поток побыстрей отделил меня от назойливого голубого. Через двадцать секунд я уже вбежал в вестибюль станции метро и, остервенело швырнув в щель жетон, стал быстро-быстро перебирать ногами по ступенькам эскалатора. "Вот же влип в историю!" - пронеслось у меня в голове. Когда двери вагона захлопнулись за спиной, и меня понесло по темному и шумному тоннелю, я про себя выругался: "Вот же гад, весь праздник испортил!" Настроение от радостно-радужного вернулось к обычному стандартному. Мысли постепенно перестали скакать в голове и пришли в свое нормальное состояние, периодически, подобно тлеющим уголькам, вспыхивали: "Почему я его сразу не послал, грубо и выразительно средствами родного языка?", "Всего-то надо было сказать:", "Из-за яблока неудобно было, а он, погань этакая, это яблоко как наживку использовал", "Вот засранец!" Всем этим мыслям-искрам пришел конец, когда откуда-то из глубинных пластов моего бессознательного подкралась подленькая мыслишка: "Что это он ко мне подошел? Может быть, и впрямь во мне есть какая-то голубизна?" |