|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Кандидат . |
|
|
Деревенскую тишину августовского полуденного зноя остро разрезал длинный истошный крик. Стайка белых кур с красными головами с испугу шарахнулась от забора и веером разбежалась по огороду. Крик вновь повторился, но глуше и короче, затем послышались визгливо-надрывные стоны. Все это доносилось со двора Ваньки Додона. Тетка Анюта, соседка Додонов, услыхала крик, который испугал ее своей пронзительностью, бросила на горнушке недоваренное варенье и на кривых крепких ногах проворно побежала к Додонам. Еще издали, от калитки, она увидела молодую Додониху, криво лежащую на пороге дома у раскрытой двери. Анюта, чувствуя неладное и заранее волнуясь, долго искала щелочку калитки. Наконец, щеколда дернулась вверх, и Анюта, упруга семеня, быстро подбежала к Додонихе. - Настя, Настя, - затрясла она Додониху за плечо, - что с тобой? В ответ она услышала только тяжелый стон, будто внутри что-то душило Додониху. Анюта растерялась. Не зная что делать, она бессмысленно потопталась на месте, поправила на Насте задравшееся платье, посмотрела на рассыпанную возле Насти белую фасоль. - Да что ж такое, Настя? - она снова стала трясти Додониху, - что случилось? - На горище: Ваня: - только и смогла выдавить из себя Настя. Тетка Анюта вошла в сенцы и по скрипучей лестнице стала быстро взбираться на чердак. В конце лестницы, когда можно было осмотреть весь чердак, она остановилась, повернула голову и в сумраке чердака увидела вытянутую человеческую фигуру, висящую на белой веревке. Охнув, Анюта в миг спустилась вниз, почти скатилась. Она не разглядела ни лица, ни одежды повесившегося - в мозг врезалась только белая веревка, привязанная к стропилу. Выскочив во двор, Анюта столкнулась с Калистратом, другим соседом, который жил через дорогу от Додонов и тоже прибежал на крик. - Что произошло? - спросил Калистрат, не понимая у кого он спрашивает: то ли у Насти, по-прежнему лежащей на пороге, то ли у Анюты, выскочившей из сенец с побелевшим лицом. - Иван на горище повесился, сними, - стекловатым голосом сказала Анюта, удивляясь, что еще умеет так складно говорить. Немного придя в себя после увиденного, - а при ярком солнце мысль о повесившемся была не так страшна, - Анюта всю свою энергию обратила на Додониху, понимая, что мертвый подождет, а спасать надо Настю. Она затормошила лежащую соседку, настойчиво уговаривая встать, словно от этого могло все измениться. - Настя, вставай, Настя, вставай, - повторяла Анюта, не догадываясь, что Настя находится в беспамятстве и вряд ли слышит ее. - Марья, Марья! - закричала Анюта жене Калистрата, которая стояла на крыльце своего дома и ждала мужа с вестями, - Ходи сюда! Скорея, скорея! Помоги! Через минуту прибежала Марья, тихо ахнула, узнав, что случилось, и они вдвоем подняли Настю и поволокли в анютин дом. На ходу Марья крикнула своему младшенькому: "Гришка, бежи к медичке, скажи, чтоб пришла, тетке Насте плохо." Гришка, чувствуя неладное, со всех ног бросился к бабке Василисе, у которой квартировала медсестра местной больницы. Тем временем Калистрат забрался на чердак. не смотря на то, что среди деревенских мужиков Калистрат слыл человеком с "крепким сердцем" (заколоть поросенка или бычка - запросто!), здесь на чердаке при виде изуродованного лица соседа его замутило, и Калистрат хотел было вернуться во двор, но слово Анюты "сними" звучало в голове, как приказ. кроме того, он чувствовал, что надо помочь соседу, как всегда помогал в трудные минуты. И полагая, что он облегчит участь Ивана, если вынет его из петли, Калистрат стал на ящик, который валялся неподалеку и на котором, видимо, последний раз стоял Иван. Как вынимать из петли и что при этом делается, Калистрат, разумеется, не знал. Он беспомощно стоял лицом к лицу с трупом, сдерживая тошноту и не мог сразу сообразить, что надо делать. Попробовал развязать веревку на стропиле, но веревка была завязана сложным узлом, который плотно затянулся под тяжестью тела. Наконец, он рассмотрел в углу чердака новенькую косу, смазанную жиром. Наверно, Иван купил по случаю, но не использовал. Калистрат взял косу, попробовал пальцем, насколько она остра (вроде даже огорчился, что не отточена), стал снова на ящик и начал резать веревку. Через несколько секунд труп грузно рухнул на глиняный пол. Калистрат отшвырнул косу, вытер о штаны замасленные руки и ринулся с чердака. Весть о том, что повесился Ванька Додон, потрясла всю деревню. Событие поражало деревенских баб и мужиков не только странностью и неожиданностью, но и больше всего - необъяснимостью. Никто не мог придумать веских и толковых объяснений смерти молодого мужика. Никто не мог даже предположить, что Иван покончил собой - никаких признаков беды он своим поведением не выказывал. Если, к примеру, в прошлом году замерз в огородах Ларька Хомут, известный пьяница, то этому мало кто удивился, ибо все знали, что добром не кончится его вечное пьянство и как бы ждали беды. Так и случилось: однажды утром наткнулись на окоченевший, полузанесенный снегом труп Ларьки. Или другой пример ожидаемого несчастья: тот случай, когда Кузька Киздос, парень злой, агрессивный, выбил колом глаз собственному отцу. Все знали, что Кузька - отъявленный бандит и рано или поздно он наделает беды. Так и произошло. Кузьку потом судили, и хоть все ужасались, что сын поднял руку на отца, никого не удивило случившееся. Это была как бы предполагаемая беда, которую можно было объяснить и дурным характером Кузьки, и пьянством, и его застарелой враждой с родственниками: Когда же узнали о повесившемся Иване, всем становилось жутко, потому что было непонятным и необъяснимым, что все-таки подтолкнуло разумного мужика залезть в петлю. - Как же это так? От какой боли? Почему? - стала задавать вопросы дородная Ариша, когда столкнулась у колодца с Елькой, девкой-вековухой, - Да я про Ивана. Ведь не пил, не буянил, всю жизнь работал, детей любил: - А мне весной огород помог вспахать, - вставила Елька и хотела еще что-то добавить. - Тихим, правда, был, задумчивым, - не слыша слов Ельки, продолжала Ариша, - Задумается да так, что ничего вокруг не замечает. Иду как-то мимо их дома, а Иван стоит с лопатой у забора. "Добрый день", - говорю, а он не слышит". "Что с тобой, Ваня?" - спрашиваю, а он очнулся, виновато так поглядел на меня и пошел в дом. Ничего не сказал. Чуткая к чужому вниманию, как все вековухи, Елька обиделась на Аришу, что та не дала ей высказаться, и не стала поддерживать разговор. Только молча смотрела, как металлические дужки пустых ведер впились возле локтя в мясистую крупную руку Ариши. Спокойная неторопливая Ариша, у которой было что-то от коровы, не заметила елькиной обиды, и когда ты ушла, горбатясь под тяжестью ведер, Ариша стала медленно раскручивать ворот колодца и так же медленно думать об Иване, Насте - что с ней-то будет? - об их уже осиротевших детях. Ее в недоумение приводили действия Ивана перед тем, как наложить на себя руки. До обеда, говорят, его видели на пруду, где он вымылся и надел чистое белье. Жену заранее услан за деревню, на сотки, чтоб рвала фасоль, сын Колька с сестренкой Таней с утра был отправлен к дяде Егору рвать груши. По Аришиным соображениям выходило, что все было задумано давно, и что еще утром, а то и раньше Иван знал точно, что повесится. Ариша представила, как Иван говорит ласково с детьми, улыбается жене, а сам уже знает о своей смерти - и веревку, небось, приготовил! Надо же! И даже знал, что когда вернется с соток Настя, она полезет на чердак, чтобы положить туда собранную фасоль. Ариша принесла домой ведра с водой, поставила их на лавку и накрыла дощечками. Быстро накатывался темный летний вечер. Собираясь готовить ужин, Ариша обратила внимание, что в округе нынче не слышно веселого гомона ребятни, их возни и крикливых игр. Было глухо, тихо, только тревожно шелестела листва да где-то на окраине долго выла собака. В тот вечер Кирилл Загороднов, человек тучный и зажиточный, после жирного борща и обсуждения с женой всех сплетен по поводу смерти Ивана, уже собрался ложиться спать, как вдруг вспомнил, что не закрыл ворота на заднем дворе. Как загонял свою рябую корову из стада во двор, так и оставил их настежь. Крякнул от неудовольствия, что надо выходить в темень, накинул на плечи заношенный пиджачок и натянул штаны на белые толстые ноги. Даже к концу лета его рыхлое тело оставалось незагорелым, только потемневшие от солнца кисти рук и шея неприятно контрастировали с бледно-студенистой основой. Кирилл вышел на крыльцо, обогнул дом и прошел наискосок к воротам. Нащупав в темноте створки, он соединил их вместе цепью и повесил замок. - Добрый вечер, - неожиданно послышалось из темноты. Кирилл вздрогнул. - Доброго здоровья, - настороженно ответил он, - А это ты, Семен? - узнал он соседа по голосу, - Чего так поздно? - Да так, - уклончиво ответил Семен, - домой не хотелось идти. После работы зашли с мужиками в буфет, взяли пива, бутылку водки и засиделись допоздна. А домой не хотелось. Что дома? Дома так: - он махнул рукой. - Что, дома опять баба драться будет? - нахально спросил Кирилл. - Может и будет. Даже, скорее всего, будет, - ответил Семен с вызовом, налегая на слово "будет". Он даже горделиво выпрямился, словно то, что его частенько колотила жена, рослая кряжистая баба, было его гордостью, а не позором, о котором знали все в деревне. Семену было неловко и стыдно перед мужиками за свое униженное положение в семье, но чтоб не показать, как он тушуется перед насмешниками, он постоянно выпячивал свой позор - мол, что есть, то есть, не скрываю, и не над чем смеяться. Небольшого роста, с жидкой рыжей бородкой, Семен производил впечатление тщедушного мужичка, в характере которого есть не гонор, а, скорее, намек на гонор. Деревенское прозвище Цибулька метко отражало его характер: вроде со слезой, а - мелкий. В молодости Семен покрикивал на жену, но со временем утратил в семье влияние, был однажды бит - попал под горячую и тяжелую руку своей бабы, - а потом, когда Семениха вошла во вкус, был бит регулярно. - Про Додона слыхал? - спросил Кирилл. - А то как же! Про него и толковали с мужиками. - Что ж он так? - Э-э, Кирюша, чужая душа - потемки, это известно, - ответил пьяненький Семен, - Что тут говорить? Мучился мужик, думал. А при нашей жизни думать много нельзя. Я, может, потому и пью, чтоб не думать. Ну какая она наша жизнь? В молодости, как только женимся, так сразу начинаем метаться и суетиться: добываем, приобретаем, покупаем, хапаем. Надо дом построить, да побольше, а так сарай, погреб, потом - в дом то шкаф, то диван, то тряпки, пятое, десятое, а мелюзга растет - одеть, обуть: А для чего все? Неужели только и жрать, жрать и копить? Но душу ведь салом не накормишь! - Да, да, - механически поддакивал Кирилл. Спорить с пьяным Семеном он не хотел и уже думал, как избавиться от него. Слова соседа Кирилл всерьез не воспринимал - такие вопросы считал заумными, и они не волновали прижимистого Кирилла. Он-то жил с одной целью, которую вряд ли сознавал: чтоб в доме водилась копейка, чтоб жена была упитанной да чтоб парадные ворота смотрели на улицу презрительно и кичливо. - А самое дрянное, - продолжал Семен, - сами-то мы становимся хуже, когда вертимся в суете. И не понимаем этого! Выпендриваемся друг перед другом: у одного телевизор последней марки, а у другого дом просторный, а у третьего - машина есть или вот-вот появится. Завидуем, стараемся, чтоб не хуже, чем у людей. Да еще женки пилят, пенятся от жадности - у других, мол, вон скока! Надорвись, а волоки. Только в душе гадко, а иной раз гадкого так много, будто весь в дерьме. Ванька, Ванька, дурак, но как я его понимаю. Сгорел мужик, еще до веревки. Я-то знаю: - Что знаешь? - насторожился Кирилл: он уже собрался было уходить, чтоб не слушать пьяные бредни Семена, как последние слова соседа всколыхнули в нем следственное мышление. Может, Семен знает причину смерти Ивана, может тут тайный случай произошел, из-за которого повесился Додон? Зябко поеживаясь от ночной прохлады, Кирилл стал более внимательно слушать Семена. - Помнится в начале мая мы с Иваном пошли в лес, вон туда, в Кут, - Семен ткнул пальцем куда-то в темноту и доверительно приблизил свое лицо в Кириллу так, что тот почувствовал запах перегара, - надо было выпилить из липы несколько ручек для копаниц. Ходим по лесу, выбираем поровней, и вдруг Иван говорит мне: "Помнишь в этих местах три года назад Нюська Буциха повесилась?" Сто ты, Вань, говорю, нашел время о Буцихе вспоминать. Типун тебе на язык. А самому неприятно так стало. Ванька будто и не слыхал моих слов. Стоит, любуется огромным дубом и опять за свое: "Смотри, какой красавец, - говорит, - на таком и повеситься не страшно". Тут мне совсем не по себе стало. Я разозлился: "Какого черта ты все о смерти толкуешь? Молодой, здоровый, а голова дурью набита. Жизнь что ль не нравится?" - "Да разве это жизнь!" - кричит Ванька, - "От нас всех мертвечиной воняет. Мы все протухаем и как-то одинаково протухаем. Как тухлые яйца: с виду яйцо как яйцо, а внутри: В юности мечтали о красивом, дружили, спорили, рассуждали о мироздании. На звезды смотрели, в глазах живой блеск был, а сейчас? Ты вот возьми для примера своих сверстников. Левка Деравин. Спился. Попрошайничает и валяется под заборами. А все смеются над ним. Андрей Чекурлан. обсеялся детьми. Сколько у него? Уже штук шесть или семь. Бегает худющий как жердина, синие круги под глазами. А Ванька Пряник? Жадюга, занялся спекуляцией, дом отгрохал, забор и собак завел. Зимой снега не выпросишь. Карпо Тюля, что в городе. Плешивый. Приедет, фраерится перед деревенскими, а в глазах тоска, как у пришибленной курицы. Уже не говорю про девушек, что учились вместе. Были - девчушками, а теперь - бабы бабами, растолстели, окоровели, опустились. И пахнет от них то ли луком, то ли еще какой дрянью. Что с людьи становится? Как будто обо что-то разбиваются. И гибнут скопом, стадно. Отчего. Семен?" - Что я могу ему ответить? У меня самого жизнь не сложилась. Когда Иван перечислял сверстников, он мог бы и меня перечислить. Выпиваю маленько, жинка дерется, вот и сейчас, поверишь, идти домой не хочется. - Что ж теперь, из-за этого вешаться? - усмехнулся Кирилл, - Другие-то живут. - Живут?! - неожиданно рявкнул Семен, словно его хлестнули. Кирилл аж отпрянул в удивлении - для него сосед был человеком никудышным, неспособным голос повысить; его стукни - только голову ниже нагнет - "Други-ие жи-ывут!.." Всегда так, другими оправдываемся - как все, так и я. А как все? Как? Кто думает? А Иван гордый был, с достоинством. Думал! Ты когда, говорит, последний раз на звезды смотрел? Во! Кирилл презрительно ухмыльнулся - о каком достоинстве говорит эта пьянь? Да его ж через пять минут баба тузить будет. Лопуховый, а все туда же - о звездах, ишь. А чего на них смотреть? Он распрощался с Семеном, который ему порядком надоел, и пошел в дом. В темноте наткнулся на бочку, чертыхнулся, и стал откатывать бочку под навес. Уже на самом крыльце Кирилл прислушался к шуму, доносившемуся со двора соседа. Грубым голосом ругалась Семениха, проклиная пьяного мужа и тот день, когда согласилась с ним жить. Ей вторил басок сына-подростка, который вроде как подвывал матери. "Опять из Семена кашу сделают", - равнодушно подумал Кирилл c Донцов Федор Макарович 1998 г. |
Связь через редакцию
: