Обложка Альманаха

ПОЛУНОЧНИК


 


 

 

 

 

Вячеслав Румянцев

 

 

Памятная ночь 91го.

Из серии рассказов "Мои утопии".

 


  Это произошло еще в том советском мире, в котором от одних лишь слов "и лично Леониду Ильичу:" становилось тошно, в мире с грозными предупреждениями типа: "Товааарищ не понииимаааает политикипартии!!!" Век помнить буду: "Почему вы до сих пор не член партии?!" - это спрашивал, сверля холодным взглядом, тот важный хрен в здании Мосгорисполкома, куда меня привез директор для утверждения на должность преподавателя. "Ну я ему сделаю: Взорву к чертовой матери вместе с кабинетом, если не утвердит!" - поклялся я сам себе, продолжая по инерции нести какой-то бред сивой кобылы в тихую сентябрьскую ночь про то, что, мол, душой-то я давно уже коммунист, но супостаты помешали вступить:

Я искренне, от всей души ненавидел этот строй, желал ему скорейшей кончины и в меру своих возможностей способствовал ее приближению, но не ожидал такой скорой. По моим расчетам режим должен был упираться до конца, то есть лет двадцать еще, а потом с треском развалиться. Но они там тоже не дураки сидят, догадались, дотумкали, доехали без моей подсказки, что лучше самим начать то, что могут сделать без них. Что и говорить, я - плохой логик, сам не догадался до такой простой мысли: не можешь предотвратить - возглавь и лично доведи до победного конца. А я-то думал, что дело дойдет до уличных боев, до танковых колонн по основным трассам. Мы с приятелями прикидывали, где на Варшавском шоссе лучше рыть эскарпы и конр-эскарпы, чтобы остановить наступающую колонну, как цепь домов соединить рвами, чтобы создать сплошную линию обороны, да еще эшелонированную в три слоя, где на крышах и верхних этажах размещать снайперов и пулеметчиков. Ну, в общем, представляли себе по полной выкладке смену режима. Это вам не фэнтази из импортных книжек, а фантазия на заданную тему, доведенная до мании. Прям как у Высоцкого в песенке: "А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки:"

А что вы удивляетесь? Неплохое предназначение, замечательное по эмоциональному накалу воплощение жизненных целей и красивая героическая гибель с дальнейшей мумификацией, героизацией и занесением в школьные учебники истории. "Все лучше, чем от водки и от простуд", - пел тот же поэт, скончавшийся от водки, задохнувшийся в том воздухе. Он, наверняка, принял бы подобное предназначение, если бы оно подвернулось под руку. Я, наверное, лет с пятнадцати думал, что мое предназначение где-то там и есть, на этом темном асфальте с горящими бронетранспортерами и с баррикадами.

А у вас бывает такое, знаете ли, интуитивное озарение, когда вполне сознательно хочешь что-то сделать, но по непонятной самому себе причине оттягиваешь во времени, а потом выясняется, что с тем делом ничего бы не получилось, и если бы ты настоял и сделал бы его без оттяжек, то попал бы в глупейшее положении, если не хуже? Знать заранее о таком исходе ты не мог, но некая неведомая сила в тебе самом скрытно и совершенно бессознательно тормозила твои руки, твои мысли, чтобы дотянуть до того момента, когда уже и до сознания дойдет, что ничего-то не выйдет и не надо пытаться. Со мной такое множество раз бывало, я всегда только удивлялся, что это за сила такая, что это за тайный интеллект такой, который все предвидит и поправляет мою руку, чтобы я промахнулся, когда по цели не надо попадать. Как понять суть этой силы, когда в Бога не веруешь? Как смириться с тем, что в тебе (а в тебе ли?) живет мудрейший из мудрейших, но он (она, оно) - не ты сам? Как смириться, если ты не шизофреник и не страдаешь раздвоением личности? Убеждаешь себя, что все это тебе показалось, взываешь сам себя к разуму, начинаешь уже сомневаться, а была ли какая-то неведомая сила или все-то я придумал, насочинял, как сюжеты для рассказов, но тут вдруг она (Она!) опять метнет тебя как песчинку в пустыне Сахара, как каплю воды в Тихом океане.

Так же было и в тот раз, когда я, полный стремления оборонять баррикады грядущей революции, был этой неведомой силой заброшен черт знает куда за тысячи километров, закопан в землю, в гранит, огражден от участия в чем-то таком героическом. Она, эта сила, на своем смутном языке сказала мне, что мое предназначение вовсе не в том, чтобы по баррикадам шляться и во всяких там революциях или реформациях в качестве депутата участвовать, а в чем-то другом. Она не сказала, в чем, но четко объяснила, что не в этом. Когда на моем веку стряслась единственная настоящая сцена (или так: подлинная инсценировка) государственного переворота, эта сила, которую зовут еще судьбой, перенесла меня на Кавказ на высоту до четырех тысяч метров над уровнем моря, а в самый горячий момент запихнула в пещеру, чтобы я, чего доброго, в то мгновение оттуда не вырвался и не побежал бы к Белому, потом почерневшему, а теперь опять белому дому. Как я был позже благодарен этой неведомой силе, за то, что она есть, такая мудрая и всесильная, за то, что в нужный момент (а она знала точно, когда этот момент настанет) перенести меня за тысячи километров от эпицентра. Жаль только, что она так и не сказала, зачем это сделала, то есть для чего, для какого иного предназначения. Может быть, для того чтобы сейчас писать эти строки? Может быть, может быть: Ну, тогда оставлю бессильные рассуждения и просто расскажу, как дело было со всеми подробностями. Ведь и сейчас, стоит прикрыть глаза, вижу эту сцену: я иду по горной тропе; справа стена высокого вертикального склона каньона, слева обрыв куда-то в бесконечность; дорога идет под уклон; вдруг справа наверху - пещера:

Это был последний день последнего горного похода. Да, тот раз я вернулся на Кавказ, вернулся в горы в последний раз. Мы пошли чисто мужской компанией втроем. Как-нибудь позже я расскажу об этой экспедиции. Она сама по себе была интересной, необычной и красивой тоже была. На четырехкилометровой высоте под триангуляционным знаком в стрелянной гильзе от ракетницы мы обнаружили дурацкую комсомольскую записку наших предшественников, побывавших здесь за год до нас. И тогда мы сочинили свою дурацкую записку: "Посвящаем восхождение независимости народов России и Азербайджана". Тоже получилась запись соответствующая предыдущей про очередной съезд комсомола, но ничего лучше мы не придумали - нас сдувало оттуда жутким ветром, так что особенно рассусоливать было некогда. Знали бы мы тогда, сколь близко в той записке предсказали дальнейшее развитие событий! Но подробности потом. Самое интересное произошло в последний день (точнее, в ночь) нашего похода. И произошло это не на Кавказе, а тут, в Москве. Но я-то был там и впервые в жизни несколько необычно провел ту ночь. Сначала жалел даже: только повернешься спиной, а, оказывается, на самом интересном месте. Вот как все было...

 

19.08.91

 Вчера вечером мы втроем спустились с гор и дошли по ущелью почти до того места, где оно начинает расширяться и превращаться в долину. Оставалось где-то часа два перехода, впереди нас ждала ночь, и мы стали искать место для привала, не подходя вплотную к деревне, - хотелось в последний раз в этом году остановиться на ночлег на природе.

Мы все еще продолжали спуск по краю глубокого ущелья, слева от дороги зияла пропасть, кончавшаяся где-то там внизу горной рекой, бурной, каменистой и мелкой. Справа была стена из осадочных пород, намытых за последние несколько тысячелетий толстым слоем, чуть ли не в километр. Кто-то когда-то расширил в этом почти вертикальном склоне карниз и теперь здесь без труда могут ездить даже грузовики. Но автобусы так высоко не забираются, видимо, слишком мало пассажиров, слишком мало людей стремится подняться выше той деревни, что стоит почти на краю долины.

Мы идем с небольшим уклоном вниз, упираясь ногами в рифленых туристических ботинках так, чтобы случайно не побежать под уклон и не растянуться по каменистой дороге, получив при этом собственным рюкзаком по затылку. Ноги утомлены длительным спуском и однообразной нагрузкой на мышцы, не так как при подъеме, иначе, но, все равно, тяжело идти на спуске часами, без передышек. С серого темнеющего неба несколько часов к ряду брызжет мелкий, но очень противный дождик. Штормовка намокла, набрякла, дополняя общее омерзительное ощущение. Ноги еле шевелятся, одежда постепенно пропитывается все больше и больше, вокруг сгущается темнота и холод, а в довершение букета ощущений с каждой минутой все сильнее хочется есть.

Справа взгляд упирается в обрывистую стену ущелья. Но вот стена отступила в глубину, и дальше вверх пошел крутой склон, обильно поросший травой и упирающийся наверху в отвесную, теперь уже каменную скалу, с которой в двух местах стекают струи воды, а в самой скале видно углубление, пещера.

- Пора вставать на ночлег, - неожиданно произнес Натиг.

- Да и есть хочется, - выдохнул я.

- Палатку ставить здесь негде, - сказал Гюньтакин.

Через несколько минут он добавил:

- Можно остановиться в пещере. Смотри, наверху под скалой видна щель, там наверняка можно разместиться. И вода недалеко, - Гюньтакин показал струю воды, стекающую со скалы, - правда, пещера...

- Да, я заметил воду, но в пещере нельзя...

- Почему нельзя? Там чабаны в дождь прячутся... Пошли, - Гюньтакин решительно свернул вправо и начал карабкаться по крутому склону, прокладывая дорожку среди густой высокой травы.

Натиг пытался спорить, но усталость ослабила его обычное в подобных ситуациях упрямство. Он двинулся следом за Гюньтакином направо вверх, продолжая с ним пререкаться, впрочем, весьма вяло. Я также свернул с дороги и стал из последних сил взбираться по лужку, который как будто какой-то великан смеха ради повернул под углом в семьдесят градусов к горизонту. Ноги совсем уже не хотели повиноваться. Задача была простая, - метров пятьдесят подняться по склону. Эта тяжесть ни в какое сравнение не идет с тем моментом нынешнего похода, когда мы несколько сотен метров ползли вверх по каменной осыпи: выбиваясь из последних сил сгибаешь колено, ставишь ногу и она, продавливая гравий осыпи, съезжает вниз почти на ту же высоту, на которую ее поднимал, может быть, сантиметров десять выиграл в борьбе с горой. Здесь сейчас, конечно, не то, но мне уже хватает. Штанины от мокрой травы тоже намокают и становятся как губка, которую только что опустили в ванну. Прямо-таки кино "Последний дюйм": вот она вожделенная цель, - холодная и влажная пещера, - а ноги уже отказываются идти, еще сгибаются в коленах и даже поднимаются, но уже как заржавелый механизм, в котором к тому же кончилось горючее.

Пещера оказалась разной глубины, в среднем не более трех метров, а в длину вдоль скалы протянулась до пятнадцати метров, так что спрятаться от пронизывающего ущелье влажного ветра в нашем новом укрытии так и не удалось. Натиг разжег примус, Гюньтакин набрал воды в котелок, а я стал растапливать из немногочисленных относительно сухих веток маленький костерчик, чтобы можно было немножко согреться и просушиться. Дрова все никак не хотели разгораться и совсем не желали отдавать тепло людям. От холода и жуткой влажности у меня онемели пальцы, так что пришлось их растирать шерстяным носком.

Мы кое-как поужинали. Полиэтиленовым тентом удалось загородить небольшое углубление в скале от порывов холодного ночного ветра. Это углубление находилось на полутораметровой высоте в виде большой ступени, так что туда надо было вскарабкиваться, затрачивая самые что ни на есть последние на сегодня силы. Более ровного и сухого места во всей пещере не оказалось. Так как палатку ставить было совершенно негде, то мы постелили свои спальные мешки на этой самой ступени, предварительно разложив на плоском каменном ложе пенополепропиленовые коврики. Наконец-то можно было отдохнуть, скрутившись клубком в холодном влажном спальнике.

Перед тем как заснуть Гюньтакин произнес:

- А вообще-то существует поверие, что провести ночь в пещере это действие, имеющее символическое значение, некое предзнаменование чего-то такого, особенного...

 

Тогда я еще не знал, что в ту же ночь, почти в это же время двое моих московских знакомых скрывались в моей квартире. Они не спали. Им было не до сна. Только что, возвращаясь домой, они были задержаны милицейским патрулем, их обыскали, проверили документы и отпустили. В эти же часы в центе Москвы было весьма людно и оживленно. Бронетранспортеры, остановленные толпой, баррикадами и бутылками с зажигательной смесью, оказались брошенными. Экипажи не были готовы к подобному повороту событий. Один из бронетранспортеров попал в полное распоряжение толпы. Самые смелые ребятки уже подбирались к каким-то железкам на броне, чтобы взять их себе в качестве трофеев. Тут на сцене боевых действий показался еще один мой давнишний московский знакомый, одетый в шикарный белый костюм, естественно, при галстуке и в дорогих английских ботинках. Патетика революционных действий лезла у него просто-таки из ушей, в тот миг всех российских вождей, по давнишней традиции, потянуло на броневик. И мой знакомый оказался первым среди тех, кому в голову пришла эта счастливая мысль. Мгновенно оказавшись на броне, он распростер руки к возлюбленному народу, приняв известную в таких случаях позу, и обратился к собравшейся толпе с речью, краткое содержание которой сводилось к тезису, что теперь, когда мы победили, все де вокруг колхозное, все мол вокруг свое и не надо откручивать от танка железки. Мне не известны доподлинно слова той знаменательной речи, остается только догадываться, что сильнее всего раздражало собравшихся - само содержание речи или холеный щегольской вид оратора. Короче говоря, долго ему выступать не дали, кто-то особо нетерпеливый дернул моего знакомого за белую штанину, отчего тот, скользнув своим шикарным костюмом по броне и лишившись при этом пары зубов, оказался на бренной земле, - вождем революции его явно не желали признавать.

На ночном заседании Верховного Совета один из депутатов взял слово и обратил внимание на героический факт, что, мол, их коллега - при этих словах он протянул руку в сторону белого костюма - пострадал при обороне законодательного органа от танков, при коем подвиге пострадали некоторые его личные органы. Зал выразил признательность аплодисментами, а сам виновник торжества скромно промолчал (я потом смотрел видеозапись того заседания), при этом на его лице не только не выразилось никакого удовольствия, но оно еще больше погрустнело.

 

Пациент, полулежа на старинном диванчике с резными ножками, продолжал рассказывать доктору Карлу Густаву свой последний сон:

- Я иду по горе, но не к вершине, а по ее склону, по широкому карнизу, по тропинке достаточно широкой для меня, одинокого путника. По одну руку от меня вертикальная стена, а по другую отвесный обрыв уходит куда-то далеко вниз, не видно дна.

- Извините, по какую руку стена? - вкрадчиво спросил доктор.

- Это имеет значение для дела?

- Несомненно!

- Сейчас вспомню: Справа, да, именно справа от меня вертикальная стена, а слева обрыв.

- Угу, хорошо, продолжайте.

- Я иду довольно долго, дорога несколько спускается, но карниз остается таким же: справа - стена, слева - обрыв. Я иду, иду: Потом в стене справа от меня появляется углубление, маленькая неглубокая пещера: Доктор, я уже тридцатый, наверное, сон вам рассказываю, а вы пока мне ничего не говорили, что они все значат:

- Двадцать шестой.

- Извините, что?

- Двадцать шестой сон вы мне рассказываете, а не тридцатый. Всего курс лечения должен включать не менее пятидесяти снов, серию из пятидесяти или более снов. Объяснять суть происходящих в вашей психике сдвигов я могу, когда буду уверен, что вы поймете мои объяснения.

- А я уже многое понимаю, и эта серия снов, начавшаяся, как только мы с вами стали беседовать, она объединена некими символами, я это чувствую, но рационально не могу сам себе объяснить: без вашей помощи.

- Хорошо, давайте понемногу начнем разбор сновидений. Текущий сон для наших целей как раз очень хорош. Вы - "одинокий путник" на горной тропе. - Карл Густав внимательно посмотрел на пациента, стараясь убедиться, что тот понимает его слова.

- Да, я понял, что я иду по той тропинке, что дальше?

- Слева от вас глубокое ущелье. Левая сторона символизирует ваше бессознательное начало, которое вы совершенно в себе не понимаете, к которому вы не стараетесь прислушаться, отчего и проистекают все ваши психологические проблемы. Ваше бессознательное для вас - жуткая бездонная пропасть. Но вы уже начали спускаться, ведь тропинка идет под уклон, значит, начался процесс спуска с негостеприимных высот вашего зазнавшегося интеллекта к земле, которая пока еще страшно далеко внизу. Но и правая сторона для вас представляет опасность.

- Я, кажется, понимаю: правая сторона - это разум, интеллект. Да?

- Да, это ваша рациональная сторона, излишнее увлечение которой привело вашу психику к столь печальному состоянию, что вам пришлось обратиться ко мне. Справа, со стороны сознания, путь блокирует застывшая каменная стена ваших рациональных взглядов на жизнь. Но вот в этой стене появляется пещера, то есть неосознанный участок вашего разума, где можно укрыться от непогоды или, другими словами, передохнуть, когда внешнее напряжение становится слишком угрожающим, грозящим разрушить вашу психику.

- Господи, как же все это, оказывается, просто и понятно!

- Да, дорогой мой, сны показывают нам лишь то, что мы видим и ничего больше, но показывают и рассказывают на столь специфическом языке, что рационально мы ничего не понимаем, и потому сны быстро забываются, изглаживаются из памяти.

- Но вот же что интересно: я никогда не ходил в те горы, которые видел во сне, не видел ни той тропы, ни каменной вертикальной стены справа, ни бездонного обрыва слева:

- Я полагаю, что это как раз хорошо.

- Почему, доктор?

- Все привидевшиеся вам в этом сне объекты глубоко символичны, символична и их последовательность, их последовательное сочетание. Если бы эту последовательность действий вы выполнили бы в реальном физическом мире, то совершили бы цепь определенных магических действий, и я не берусь угадать, что бы тогда с вами произошло, то есть физически произошло:

Пациент молча смотрел на доктора, в его глазах появился легкий испуг, заставивший Карла Густава оборвать свое объяснение:

- Но все происходило только во сне, поэтому продолжим анализ сновидения. Итак, мы остановились на том, что в каменной стене по правую руку появилось углубление, пещера. Что же там было, в той пещере:.

 

Наутро мы собрали рюкзаки, позавтракали и покинули чрево скалы, выступили в последний переход моего - как оказалось - последнего похода по Кавказу. В населенном пункте мы сели на маленький автобус марки ПАЗ, и он повез нас по горной дороге, по предгорьям, подпрыгивая на выступающих из земли кусках раздробленных скал. Я встал у заднего стекла автобуса, глядя на извилистую дорогу и подпрыгивая вместе с автобусом на кочках, повторяя все неровности горы. А мои приятели сели в дальней от меня части салона, так что вблизи было несколько азербайджанцев средних лет. Они негромко разговаривали между собой. Я знал только несколько слов на тюркском, поэтому их речи звучали для меня как абракадабра, среди которой вдруг проскальзывали целые фразы и выражения на русском. Выглядело это примерно так:

- Вар-вар. Вар-вар. Вар-вар. Чрэзвычайный положений...

- Вар-вар-вар-вар. Вар-вар, комэданскый час...

- Вар-вар-вар, Гарбачов...

- Вар-вар...

Мои приятели азербайджанцы этого разговора не слышали, я слышал, но не понимал. Точнее будет сказать, мне казалось, что я понимаю, о чем они говорят: чрезвычайное положение вводилось в Баку за последние два года раз двадцать, то же касается комендантского часа, а Горбачева в Азербайджане не ругал в ту пору только ленивый. Помнится еще в первые дни похода на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, на верхнем краю альпийских лугов мы встретились с чабаном, который был несказанно рад возможности поговорить с людьми из Баку и из Москвы и тут же завел разговор о политике. Досталось тогда Горбачеву и его Раисе Максимовне (он ее имя выговаривал сильно коверкая, у него получалось скорее - "Лариса Максымовна"). Так что разговор в автобусе меня нисколько не удивил, он показался мне самым заурядным для этих мест и пустяшным. Также без внимания я оставил косые взгляды местных жителей в мою сторону, русских здесь видели не каждый год, тут я для них был экзотикой.

Весь день с ожиданиями и пересадками, с поломкой микроавтобуса РАФ мы добирались до Баку и оказались там, когда уже стемнело. Мы брели по вечернему городу, который теперь дышал теплом, а не жарил, как днем. Я чувствовал себя уютно в этом южном городе и в это время суток. В отдалении виднелись ярко светящиеся лампы, висящие на проводах над укрытой деревьями чайханой. Сейчас там самое людное место в городе. Но нами владело только одно желание - быстрей добраться до дома. Втроем мы зашли в квартиру Натига, скинули на пол изрядно поднадоевшие рюкзаки и, наконец, смогли немного расслабиться. Натиг включил в соседней комнате телевизор и, тихо поругивая местное телевидение за плохую работу, долго переключал каналы. Через какое-то время он вышел к нам и сказал:

- Ничего не понимаю! По третьему каналу должен быть фильм, а там, и по всем остальным, показывают балет "Лебединое озеро".

- Это у вас тут, в Баку, видимо, какой-нибудь государственный переворот произошел, - сострил я, как позже выяснилось, неудачно.

Гюньтакин попросил включить радио и принялся искать западные радиостанции. К нашему удивления, их совершенно не глушили, слышимость была сносная. Но чем дальше мы слушали, тем непонятней становились сообщения, тем больше вытягивались наши лица от недоумения...

 

На следующий день, после того как супостаты были повержены, господин президент, сопровождаемый охраной с автоматами и референтами (во как надо выступать-то, оказывается!), вскарабкался на броню танка и обратился к народу: "Россияне... и так далее". В течение последующих двух дней в Москве стало модно фотографироваться на танках, просто эпидемия какая-то началась, одержимость. У меня сохранилась фотография, на которой те двое моих московских знакомых стоят на железной громадине, придерживаясь руками за длинную и толстую трубу пушки. Фото это было сделано через два дня после той страшной ночи, в течение которой, как я уже говорил, они были не на танке, а сидели в моей квартире, хотя один из них жил в том же доме, а второй - в соседнем. Позже мне рассказала жена, как они прибежали к ней, чтобы укрыться от мнимого преследования, как были перепуганы, что у одного из них, - он был сыном академика, интеллигентом в третьем поколении, - проявилась, по его собственному выражению, "медвежья болезнь" - он постоянно бегал в туалет, забывая при этом закрывать за собой дверь, и это - заметьте - в присутствии женщины. Другой, - системный программист и вообще-то человек тяжелый в общении, даже некоммуникабельный, склонный к истерикам, - предлагал начать жечь бумаги (мои бумаги), протоколы разные, статьи нежелательного для предполагаемого нового руководства страны содержания. В их действиях напрочь отсутствовала логика: они сидели у моей жены до утра, боясь, что в своих домах их немедленно арестуют, но ведь в моей квартире у них было столько же шансов на арест. Жена рассказывала мне, как они тряслись от страха, прямо как заячьи хвосты. А вот через два дня на фотографии с танком они смотрятся отменными орлами, ясными соколами - не меньше.

Вернувшись через несколько дней в Москву, я сказал жене: "Кто я, чтобы судить их, я же не был с ними, я не могу прощать или не прощать их трусость, меня же там не было". Впрочем, позже эти теневые черты их характеров проявились и сказались на наших отношениях, точнее, способствовали их прекращению. Один, который сын академика, съехал из страны, - это, надо полагать, было мечтой его детства. Но тогда я хотел сохранить дружбу и исповедовал всепрощение, чтобы позже убедиться, что моя жена была абсолютно права в своей оценке этих друзей...

 

Несколько дней до самолета я планировал провести со своими приятелями. На следующий день после возвращения с гор встретился с родней Натига. В гости к своим родителям приехала его сестра с мужем и маленькой дочкой; они постоянно жили и работали в Москве, а сейчас гостили здесь, в пригороде Баку, Сумгаите. Новость застала их за сборами домой. Шурин (так, вроде, называется муж сестры) Натига только что ездил сдавать свои билеты на самолет в Москву, из-за известных событий он откладывал возвращение домой на неопределенное время. В глубине души мне показалась смешной такая осторожность человека, никогда политикой не интересовавшегося и ни в чем таком не замешенного. Но высказываться по этому поводу публично я счел неуместным.

- А вы что будете делать? - спросил меня шурин.

- Я вернусь в Москву.

У меня не было и тени сомнения в своих планах, хотя в ситуации ничего еще не прояснилось. По крайней мере, из Баку все выглядело неопределенным, а желанные перемены казались весьма сомнительными.

Через день мы втроем, вся наша группа бывших горных туристов, поехали купаться на скалы. Под нещадным Бакинским солнцем мы медленно брели по выцветшим и размытым штормами рыхлым бежевым скалам и вели неспешную беседу. Разговор опять зашел о событиях в Москве.

- Конечно, эти типы на пресс-конференции производят впечатление идиотов, - высказал я свои рассуждения, не обращаясь ни к кому конкретно.

- Как ты думаешь, долго это продлится? - спросил Натиг. Гюнтакин по большей части молчал, погрузившись в какие-то неведомые мне глубокие размышления. Может быть, он думал о предстоящем возвращении в Шемаху, где ничего всерьез не изменится от того, что там далеко в Москве скажут или сделают, даже если сделают государственный переворот. Хотя, может быть, он вспоминал минувшую ночь, проведенную со своей Бакинской женщиной, и ему дела не было до политических передряг. Так или иначе, беседу поддерживал только Натиг.

- Больше месяца они не протянут. Ну самое большее, что можно было бы им отвести - три месяца. Да ты посмотри: у них руки дрожат во время интервью, куда им такими руками великой державой управлять.

- А если месяцем не обойдется? Если все же их власть на год затянется, что ты тогда будешь делать?

- Не знаю, право... Мне тогда следует ожидать неприятностей. Я наверняка числюсь во всех списках, в какие только можно было попасть, но я готов, - все имущество и квартира у меня оформлены на жену. Так что могу безболезненно куда-нибудь исчезнуть. У меня есть кое-какие знакомые, которые могут помочь.

- Может быть, тебе пока лучше остаться некоторое время в Баку, пока у вас в Москве все не прояснится? А то попадешь под горячую руку...

- Нет, буду делать все так, как собирался сделать до переворота и без переворота: сейчас полечу в Ленинград, а оттуда на поезде вернусь домой. Менять свои планы не буду, не верю я, что они все-таки смогут удержаться дольше пары недель...

Втроем мы шагнули в зеленые воды Каспийского моря, которое в тот день было особенно бурным, - некоторые волны захлестывали с головой. Тогда я еще не знал, что последний раз купаюсь у этих живописных скал - страна распадалась, Россия и Азербайджан стали независимыми... друг от друга...

 

Москва, ноябрь 1997 г. Версия 98'08

lahta@sonnet.ru